О стихиях

В моей квартире есть 2 стихии: мама, разрушающая покой и уединение, которое нужно для сосредоточенности(я ещё к тому же очень стеснительный Перитон) и Колин Эдвин, который басовыми волнами направляет меня к басухе в моем шкафу. Поздравьте, Колин оказался сегодня сильнее, я даже что-то сыграла) Правда сама не поняла что)

@музыка: Colin Edwin

@темы: Музыкальная шкатулка

---

А ещё хочу велосипед. И кошку.

И снова провал в эту мерзкую зыбь,
Не могу удержать и не в силах простить,

Я не умею сдерживать обещаний, данных себе, даже самых простых. Почему?
А ещё я больше не хочу работать, скорей бы уже эти дети ушли на каникулы!
Да, да я такой вредный.

@музыка: Iky Que - Past Simple

@настроение: не очень

@темы: Единочество,как смысл жизни

---

BULLSHIT MOUNTAINS#2

"Вилка и нож уже были готовы, Маэстро твердо решил доесть эту книженцию, какой бы просроченной она ни была."

А мы продолжаем наш польский балет по горам из лепешек фантастики с паном Анджеем.

W górach bawolego gówna

Во время нашей предыдущей экскурсии в вышеназванные горы мы восхищались легкостью, с которой критик расправляется с автором классической НФ. Задача была легкой и благодатной — автора жесткой НФ («hard science fiction») сравнительно легко разыграть. Достаточно таковому ляпнуть что-то об изготовлении генераторов из морских водорослей или перепутать систему BIOS с пакетной системой данных. Ткнут его в это носом — и он готов. Он пишет bullshit'ы, проявляет неведение, а это дисквалифицирует его как автора жанра, у которого в названии есть (или подразумевается) слово «наука». При столкновении же с литературой типа фэнтези положение критика-придиры крайне осложняется. Здесь критик имеет дело с произведением, страницы которого кишмя кишат драконами, демонами, призраками, привидениями эльфами, котолаками — да что там, даже пегасами, как утверждают некоторые знатоки предмета. Рыцари в сверкающих доспехах совершают неправдоподобные чудеса героизма. Неправдоподобные чародеи проделывают при помощи магии неправдоподобные чудеса, а прямо-таки неправдоподобно прелестные княжны высвобождаются из когтей чудовищ при помощи методов, глумящихся над законами правдоподобия. Весь мир, в котором все сказанное «имеет место быть», неправдоподобен, что следует из канона и основного положения. А если кому-то канона мало, то это проистекает из описания и приложенной карты. Все известные нашему миру права и законы — включая пробабилистику — в Never-Never Land'е отменены. Они не действуют либо действуют по-иному. И тут является критик, томимый жаждой доказать, что что-то здесь не того. То есть — ни в какие ворота.
Легко догадаться, что никакой дракон не «испужает», никакой пегас не собьет с панталыку. Критик свое знает. Фэнтези не фэнтези, говорит он, законы обязывают. Двуручный меч — это меч двуручный, кольчуга — кольчуга, арбалет - -арбалет, конь — конь, сом — сом, а мыло — оно и есть мыло. И надобно признать: во многих случаях критик бывает абсолютно прав. Если автор фэнтези утверждает, что: а) барбакан (сторожевая башня перед крепостной стеной (историч.)) есть устройство для разрушения крепостных стен; б) гизарма — это казарма городской стражи; в) натянутые арбалеты возят во вьюках; г) у сома есть чешуя; д) мыло мылится в морской воде, то такой автор нарушает принципы терминологии, логики, не знает, о чем пишет — ergo: он дубина, причем не боевая палица, а простая палка.
Несчастному, прихваченному на попытке проломить барбаканом крепостные ворота, остается одно: спрятаться со стыда под кровать. Конечно, кое-кто может начать хорохориться. Ну и что с того, крикнет, что двуручным мечом размахивали только пешие кнехты, а вот у меня им действует конница, потому как это фэнтези, а не битва под Азенкуром. Что с того, что в действительности бельт из арбалета запросто пробивал любой панцирь? У меня он не может управиться с заколдованными латами или с латами из митрила. У моих, как ни говори, фантастических, сомов есть чешуя, ножки и голубые как ляпис-лазурь глазки.
Разумеется, такое объяснение автору не поможет. Критик знает лучше. Критик всю свою жизнь сражался мечом, стрелял из арбалетов и тисовых луков, соскребал с сомов чешую и намыливался в самых различных жидкостях. Автор может ссылаться на фантастическую licentie poetica ad mortem usrandum (поэтическое право, пока до смерти не обделается (лат.)). Ежели критик окрестил его дурнем, то таковым он и останется во веки веков.
Некоторым критикам, особенно так называемым серьезным, которым по случаю рецензирования ими жесткой НФ нашили звездочки на погоны, вышеназванного метода недостаточно. О каноне фэнтези они не имеют ни малейшего понятия, что ловко маскируют, прикидываясь, будто канона не знают и в нем «ни бум-бум», а потому и пренебрегают им, поскольку такой уж он мизерный, примитивный и глупый. Таким критикам мало выискивать в тексте bullshit'ы, касающиеся мечей, арбалетов, гизарм, кордегард, барбаканов, алебард и деталей конской сбруи. Их рецензии должны проникать глубже. И проникают.
Наипопулярнейшей методой является критическая оценка мира, описанного в произведении. Мир оценивается на основе его, excusez le mot (прошу прощения (фр.)), онтологии. Метода воистину изумительная, ибо позволяет давать критическую оценку произведения, даже не читая его. Рецензию пишут, попеременно определяя данный Never-Never Land данного автора как «несвязный, онтологически неустойчивый и незавершенный», либо как «любопытный, полный, комплиментарный». И всегда попадают в точку.
Потом на расправу берут протагониста произведения. Ведь у героев фэнтези есть одно общее свойство — все они как один неправдоподобны. Во-первых, совершают действия физически невозможные. Во-вторых, ведут себя абсолютно бессмысленно, нелогично, более того — идиотски. Критик рез-вый, аки сом в насыщенной кислородом воде, обвиняет ге-роя фэнтези в бихейвиористическом кретинизме и то же скажет про автора, поименовав его безнадежным глупцом.
Господа критики! Очень вас прошу, отцепитесь вы наконец от Конана, Ксина и Геральта! Испытайте силы в мейнстриме («основной поток» литературы), вот там-то уйма неправдоподобных, бессмысленных, бумажных, кое-как слепленных героев! Докажите, что Робин Гуд ни за какие коврижки не смог бы расщепить торчащую в яблочке цели стрелу, а Зорро, хоть ты тресни, не вырезал бы рапирой своего инициала на штанах сержанта Гарсии. Обратите внимание на то, каким кретином был Роберт Джордан, взявшийся в данных условиях взрывать мост. Заметьте также, до какой степени психологически фальшивой фигурой является рыбак Сантьяго. Ведь вместо одного большого марлина он мог бы — и даже обязан был — выловить весовой эквивалент маленьких скумбрий, благодаря чему, несомненно, избежал бы бессмысленных хлопот.

Анджей Сапковский
Дата публикации: 2009-05-29

@настроение: продолжаю читать Пана

@темы: Worte,Focail,Слова

---

BULLSHIT MOUNTAINS

"Был у меня друг один… Начал читать книги… Естественно, все кончилось депрессией."

Na przekczach Bullshit Mountains

Признаюсь, что хоть я определенно лучше отдыхаю; читая обычную, добросовестную беллетристику, нередко мне доводится заглянуть и в нечто, написанное критиком. Порой я люблю почитать о так называемом методе, то есть взглянуть, что же критик методом считает. И иногда веселюсь, дорогие мои, во сто крат сильнее, нежели читая беллетристику.
При этом убеждаюсь, сколь истинно утверждение, глася-шее, что критик это не что иное, как писатель, частично или полностью утративший способность к самостоятельному творчеству. Так, ежели критик смотрит в стену, в небо или на цветущий луг, то в голове у него не возникает ничего, кроме абсолютного вакуума. Однако стоит ему кинуть взгляд на чужой текст, как он моментально ощущает прилив вдохновения и тут же начинает извергать фонтаны красноречия.
Коронным номером критика, надо понимать, является анализ чужого текста на предмет нахождения в нем так называемых bullshit'ов, то есть примеров нарушения канонов. продиктованных если не «законами природы и материального мира», то обычнейшим здравым смыслом.
Недавно я решил перечитать классику. Лем «Фантастика и футурология». Обратившись сразу к местам, много лет назад помеченным закладками из засушенных анютиных глазок, я хихикал, видя, как Гроссмейстер измывается над Джем Вэнсом, который в романе «The Blue World» («Синий мир») пытался убедить читателей, что из водорослей можно изготовить аккумуляторы, а из морских губок — генераторы. Хоть я разбираюсь в аккумуляторах еще хуже, чем в водорослях, я готов согласиться с Гроссмейстером: Вэнс совершил грубый ляпсус. Фантазия понесла его, как перепуганная лошадь, и занесла на перевалы Bullshit Mountains (перевалы Гор Коровьих Лепешек (англ)).
Но чуточку дальше Гроссмейстер насмехается над Филипом Хосе Фармером и его «The Lovers» («Любовниками»), я тех, кто не помнит: Фармер описывает в «Любовниках» - инопланетное существо Lalithe (Лалиту), весьма склонную к занятиям любовью с землянином, неким Хелом Ярроу (Наl Yarrow). У Лалиты, понимаете ли, такое свойство: она зачинает (то бишь беременеет) исключительно в том случае, если в момент оргазма смотрит партнеру в глаза. Ха-ха, ехидничает Гроссмейстер, вот уж это bullshit так bullshit, всем bullshit'ам bullshit. Ведь есть не меньше двух десятков причин, исклю-чающих нечто подобное, то есть таких, из-за которых что-либо такое научно и физически невыполнимо. Ну, хотя бы учитывая тот простой факт, что подобный механизм зачатия, отработанный эволюционным путем, должен был бы учитывать протогоминидное сексуальное поведение (то есть позы), а именно — доисторический прием совокупления сзади, научно именуемый «а posteriori». Лалита, ехидничает Гроссмейстер, желая смотреть партнеру в глаза, должна была бы использовать зеркало заднего обзора. Уахахахаха!!!
Подобная школа выискивания bull shit'ов, именуемая «научно-анекдотической», снискала себе массу современных последователей. Однако надобно вспомнить и еще об одной школе, столь же классической, сколь и популярной — о школе «научно-неанекдотической». Отцом таковой я счел бы некоего Виталия Севастьянова, автора предисловия к альманаху «Фантастика-79» («Молодая гвардия», М.: 1979). Названный товарищ Севастьянов сурово осуждает молодых советских фантастов за создание нелогичных, ненаучных глупостей, в особенности же за то, что они помещают действие своих произведений на Западе. Мало того — пишут о сотрудничестве советских и АМЕРИКАНСКИХ ученых и космонавтов. Те, кто, описывая будущее, утверждает, что в нем еще будут существовать какие-то там Соединенные Штаты, восклицает Севастьянов, тоже грешат против логики, науки и здравого смысла, поскольку ведь, не успеем мы оглянуться, как в Штатах восторжествует коммунизма. И это столь же очевидно, как и то — добавлю от себя — что из водорослей и губок невозможно создать электростанцию.
Из вышесказанного следует с полной очевидностью: критик всегда знает лучше. Критик знает, из чего творится электрический ток, кто, кого и в какой позиции должен трахать, что будет с Польшей через двести лет, а со всем миром через тысячу. А автор, который отклонится и расшалится, творя фантастику, есть неуч и болван.
И это правда. Но имеется небольшое затруднение: критиков много и они невероятно разбрасываются. Невозможно угодить всем. Фармера, Вэнса, Шекли, Саймака, Лейбера и Эллисона прямо-таки усыпали «Небьюлами» и похвалами, а вот Севастьянов и иже с ним вешали на них собак, потому, что названные авторы, отправляясь в фантастическое будущее, в упор не видели там коммунизма, а совсем даже наоборот. Ergo: они нарушали священные, научные законы, управляющие развитием общественно-политических формаций.
А Фармер? Ну, Фармер так тот вообще не знал, какие законы управляют траханьем.
Я же, коли уж получил голос, позволю себе сделать не- большое замечание: в романе «Любовники» Фармер пишет о любви. Об эмоциях. И наплевать мне на протогоминидные приемы траханья. Ибо для меня любовь — это глаза в глаза, равно in actu et in orgastno (во время акта и в момент оргазма (лат.)). Возможно, Фармер ненаучен, но он умеет подчеркнуть силу чувства, ибо глядеть в глаза это,
возможно, не совсем протогоминидный, но очень человеческий способ выражения любви. Конец замечания.
Знаю-знаю, так нельзя. Bullshit — это bullshit, замечания здесь неуместны. Критик всегда прав. Надобно писать логично и научно. Например: «Я не видела тебя уже целый месяц. И, знаешь, ничего. Ну, может быть, немного побледнела, немного сонна, немного более молчалива... потому как мне так недостает оргазма, которого я легче всего достигаю в позе coitus а tergo habitus in genua, потому что тогда у меня irritato magna perietis posterioris vaginae, feminae genibus et cubitus sustentae etam clitoris irritatur. Но, видимо, можно жить и без воздуха!»
Ведь правда здорово?
И научно, не придерешься, что подтвердит любой гинеколог.

Примечание:
Автор эссе не совсем точно цитирует слова Виталия Севастьянова, помещенные в предисловии к альманаху «Фантастика-79». В приведенном высказывании Героя Советского Союза нет слов о «сотрудничестве советских и АМЕРИКАНСКИХ (выделено автором.— ЕВ.) ученых и космонавтов». А «восклицание Севастьянова» относительно того, что-де «авторы фантастики, описывая будущее, утверждают, что в нем еще будут существовать какие-то там Соединенные Штаты, грешат против логики, науки и здравого смысла, поскольку ведь, не успеем мы оглянуться, как в Штатах восторжествует коммунизм», в предисловии вообще отсутствуют.
Хотя широко известно, что «светлое коммунистическое будущее» в советской фантастической литературе почти всегда присутствует.
Высказывание же В. Севастьянова оканчивается словами: «существование самого несправедливого общественного устройства на Земле как бы проецировалось чуть ли не на тысячелетия вперед».

Анджей Сапковский
2009-05-29

@настроение: Читаю пана

@темы: Worte,Focail,Слова

---

О сериалах, Мерлине и валлийском.

— Я похож на жабу?
— Да. Но в один прекрасный день вы волшебным образом обернётесь прекрасным принцем, однако, поскольку магия вне закона, то возможно этого никогда не случится. (Артур-Мерлин. "Мерлин")

Вот нашла недавно такой забавный сериал по мотивам легенд о короле Артуре, "Мерлин" зовется. Сюжет в данном сериале напрямую связан с Камелотом и судьбой этого королевства, однако сценаристы немного извратились над основными сюжетами легенд.
Создатели предоставили нам весьма интересное занятие - понаблюдать за юным идиотом, который впоследствии станет великим и могучим волшебником, а пока он просто дурачок, которого зовут Мерлин. Да, да, не старый бородатый волшебник с посохом и головой полной мудрости, но простой юный парень, который только всему учится. Хотя, он все-таки не совсем простой.
В королевстве Камелот правит Утер Пендрагон - ярый борец с магией и волшебниками любого рода. После смерти своей любимой жены Игрейн, в результате магического договора, король Утер начал войну с магией. Колдовать в Камелоте запрещено под страхом смерти, все уличенные в колдовстве приговорены к смертной казни. Пощада не ждет даже родных и друзей короля ( хоть здесь есть равноправие). Все волшебные животные уничтожаются, а все великие драконы истреблены, кроме одного. Последний дракон Киллгара был заточен в подземных пещерах Камелота в память о победе над их племенем. Вот в такой Камелот прибывает наш юный Мерлин (играет его, кстати, ужасно забавный на вид ирландец Колин Морган). И первое, что он наблюдает в славном городе - это казнь какого-то парнишки за колдовство. Да тут нашему герою не развернуться во всю ширину своего искусства, надо скрывать свои таланты. Поэтому Мерлину остается только одно - прикинутся полным идиотом, каковым без магии он и является. А дальше как по маслу - стычка с юным принцем Артуром (который у Мерлина запомнился под прозвищем венценосный осел), отсидка в темнице, потом ещё одна стычка, очередное наказание (спасибо, придворный лекарь - опекун парнишки и к тому же близкий друг короля), потом спасение этого самого Артура и награда - то чего и Мерлин и Артур хотели меньше всего. Мерлин - личный слуга Артура. Естественно без смеха тут не обойдется.
Ругать сериал есть за что - предметы, не соответствующие той эпохе (платья на молнии, помидоры, вешалки;но полный фейл - это папка со сценарием, которую забыли из-под стола вытащить и потом не заметили), несоответствие официальной версии легенды ( так Гвиневра оказалась служанкой, Моргана - подопечной короля и т.д.), графика, которая местами выгляди как приклеенные картинки. Но суть не в этом, суть в той атмосфере, которая есть в сериале, в неплохом чувстве юмора и в удивительно способности Мерлина во что-нибудь вляпаться. Посмотреть стоит, хотя бы один сезон, а можно и по выбору любую серию, после первой. Сюжетная линия идет фоном, и какие-то серийные моменты встречаются нечасто.
А самое главное из-за чего я смотрела эту лабудень - это выкрики Мерлином заклинаний на древнеанглийском языке. Да именно на нем. Звучит как настоящее заклинание!.
Так же стоит внимания ария, звучащая в финале первой серии, исполненная на, скорее всего, валлийском. С неё теперь подсела на валлийский фолк.

@темы: Moving Pictures, Что в мозгу теперь моём застряло

---

Великий облом Бьёрна

Счастье было так близко, так близко.

Шикарный мультфильм, который обнаружила благодаря моей замечательной однокурснице) Очень рекомендую посмотреть.

для тех, кто не юзает английский, хотя, я думаю, таких нет, но все равно

для тех, кто не юзает английский, хотя, я думаю, таких нет, но все равно:
-Кто-то может спросить:"Кто этот викинг и почему он сбрасывает гнома со скалы?"
Что бы это выяснить, нам надо вернуться в прошлое.
В это время старый могучий воин отправляется на поиски сильного соперника, дабы принять достойную смерть в битве. Только в этом случае ему позволили бы попасть в Вальгаллу обитель могучих богов севера - единственный желанный дом для настоящего викинга! Но если же он упустит свой шанс, то окажется в до одурения скучном Хельхейме. Это сага о Бьёрне.
Бьёрн омрачен мыслью, что не сможет умереть в битве. Что он никогда не сможет воссоединиться с богами в Вальгалле. Неужели он обречен на вечную скуку в Хельхейме. Сдается, что такова его судьба)

@темы: Moving Pictures

---

01.02.2011 в 13:19

Пишет  Волчица Бурая:

Умиротворяет

01.02.2011 в 10:42

Пишет  mda_a_a_a:

какая втыкабельная штука

01.02.2011 в 08:37

Пишет  N-arsus:

Красота!
Причем такая.. умиротворяющая.. и на механизм часов похоже, что мне особенно нравится)))))

01.02.2011 в 12:29

Пишет  Морск@я:
 Taho:

Действующая модель
Слева вверху звук и скорость, справа вверху дата, ну и остальное там пощёлкайте.



Полноэкранная версия

Нашла себе новую игрушку)

@темы: не пойман, не вор, Что в мозгу теперь моём застряло

---

28.01.2011 в 10:31

Пишет [J]MiG-31 IKFA[/J]:

с добрым утром)

28.01.2011 в 04:58

Пишет  Feanor1989:

Зацепило

28.01.2011 в 03:34

Пишет  Кибервован:

хорошая анимация

душевная-предушевная штука. что музыка, что анимашка.

@темы: Музыкальная шкатулка

---

Presto

if I could wave my magic wand...

Video - Presto - Pixar

Обожаю этого кролика!

@темы: Moving Pictures, Что в мозгу теперь моём застряло

---

Дай мне ладонь, скажи мне, что я здесь - Прикоснись, скажи мне, что я есть

Прошлое так зыбко, а будущее так неясно...
Давайте просто насладимся этим вечером, а потом вновь забудем обо всем

I want to live and breathe
I want to be part of the human race.

Очень странная моя особенность - очень мало помнить что-либо о своем прошлом. Жизнь не расщедривалась для меня с друзьями или яркими моментами. Нет, вовсе я не была несчастным ребенком с трудным детством, нет, просто я была одинока. Семья распалась, друзья предавали, дни на протяжении многих лет были похожи друг на друга. Поэтому я не старалась ничего запоминать, не вела дневников, ибо они были скучные, стирала все: и плохое и хорошее(чего было не много). И все было прекрасно. Только несколько лет назад в моей жизни появились люди, которыми я действительно дорожу, и связанные с ними моменты забывать не хочется. Все кого я более-менее хорошо знаю сейчас и кого могу назвать друзьями мне очень дороги, однако привычка памяти неумолима, а жестокая лень не позволяет с ней бороться. Пишу я все такие же скучные дневники, а некоторые недели полны одинаковыми днями. Лишь только короткое общение с ними меня радует и позволяет мне понять, что я ещё жива. Спасибо вам, что вы есть в моей жизни, знаете меня, или просто вдохновляете, мои друзья, любимый и знакомые. Вы заполняете пятна моей памяти.

@темы: Единочество,как смысл жизни, Что в мозгу теперь моём застряло

---

Скрипя пером, мозги напрягая

Желающие получают от меня в комментариях три названия несуществующих книг.
А потом, тут же в комментариях, рассказывают, про что могли бы быть эти произведения.
Затем получившиеся анонсы публикуются уже в вашем дневнике вместе с информацией о флешмобе.

ОТ [The Doctor]
1. Долина снов.
Психологический триллер, который не раз заставит вас спрятать книгу в морозилку! Душераздирающая история о жителях небольшого городка, которые на протяжении многих веков страдают от страшного проклятия - все их сны становятся реальностью. Что приснилось соседу:невинный сон или жестокое убийство,- все узнают на следующее утро.
2.Escape/Enter.
Жизнь столичного паренька Саши была безрадостной и неинтересной, пока он не вкусил всю прелесть онлайн игр. С тех пор заурядный Сашок слывет великим мастером онлайн мира, где ему нет равных. Скрываясь в виртуальном мире, он все же думает о своей жизни. Достаточно ли ему быть великим героем онлайна , или же ему хочется добиться признания и в реальном мире? подростковая драма заставит вас тысячу раз подумать прежде, чем снова нажать Enter на входе в PW!
3.Молчание Луны.
Что скрывает обратная сторона Луны? Этот вопрос занимает всех ученых научно-космической лаборатории. Одиночные вылазки не дали никаких результатов, а астронавты так и не возвращались.Группа бравых астронавтов отправляется в незабываемое путешествие, что бы наконец-то узнать, о Чем молчит луна. Фантастическая сага о таинственном космосе не оставит вас равнодушным.

@музыка: The Cure

@темы: Флешмобим по-тихому

---

A Story of Love

— Я вас никогда не забуду.
— Ты славно сказал, но этому не бывать, не так устроена жизнь. Ты забудешь.
— Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только никогда вас не забуду, — сказал он.

То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не было еще четырнадцати.

Энн Тейлор запомнилась всем и каждому, ведь она была та самая учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин или розовые цветы и для которой они спешили свернуть зеленые и желтые шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени, под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили радужные тени, и скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она была точно воплощение лета - дивные персики - среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью в июньский зной. Если хотели кого-то поставить в пример, на ум сразу приходила Энн Тейлор. И редкие погожие дни, когда в природе все находится в равновесии, точно кленовый лист, поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.

А что до Боба Сполдинга, он сродни тем мальчишкам, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, и за ним устремляются облетевшие листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно увидеть по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо плывет в знобких водах, точно большая белая рыбина, а к осени лицо у него подрумянивается и блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в верхушке деревьев, где гуляет ветер; и вот он уже спускается с ветки на ветку и одиноко сидит, глядя на мир, а потом его можно увидеть на полянке - долгими послеполуденными часами он сидит одиноко и читает, и только муравьи ползают по книжкам, или на крылечке у бабушки играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном фортепьяно у окна. С другими ребятами его не увидишь.

В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и, пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят не шелохнулся.

- Меня зовут Энн Тейлор, - негромко сказала она. - Я ваша новая учительница.

Казалось, комнату вдруг залило светом, словно подняли крышу, и в деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Сполдинг держал в руке только что приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.

В тот день после уроков он принес ведро с водой и тряпку и принялся мыть доски.

- Ты что это? - обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за столом и проверяла тетради.

- Доски какие-то грязные, - ответил Боб, продолжая свое дело.

- Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?

- Наверно, надо было попросить разрешения, - сказал он и смущенно приостановился.

- Сделаем вид, что ты попросил, - сказала она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и так неистово принялся вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.

- Да, мэм.

- Что ж, Боб, спасибо.

- Можно, я их буду мыть каждый день? - спросил он.

- А может быть, пускай и другие попробуют?

- Я хочу сам, - сказал он, - каждый день.

- Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, - сказала она.

Он все не уходил.

- По-моему, тебе пора домой, - наконец сказала она.

- До свидания. - Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.

На другое утро он очутился у дома, где она снимала квартиру с пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.

- А вот и я, - сказал он.

- Представь, я не удивлена, - сказала она.

Они пошли вместе.

- Можно, я понесу ваши книги? - попросил он.

- Что ж, Боб, спасибо.

- Пустяки, - сказал он и взял книги.

Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет - раскованно, радостно, и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они дошли до школьного двора, и он отдал ей книги.

- Пожалуй, лучше я теперь пойду один, - сказал он. - А то ребята еще не поймут.

- Кажется, я тоже не понимаю, Боб, - сказала мисс Тейлор.

- Ну как же, мы - друзья, - серьезно, с обычным своим прямодушием сказал Боб.

- Боб... - начала было она.

- Да, мэм?

- Нет, ничего. - И она пошла прочь.

- Я - в класс, - сказал Боб.

И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после уроков, ни слова не говорил, молча мыл доски, и вытряхивал тряпки, и свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в классе, время - четыре, тишина того часа, когда солнце медленно склоняется к закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко, точно ступает кошка, и вода капает с губки, которой протирают доски, и шуршат переворачиваемые страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха, в бессильном гневе ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло. Иной раз тишина стоит чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл на задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.

- Что ж, пора домой, - скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.

- Да, мэм.

И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из школы и пересекут двор, уже пустой в этот час, и сторож не спеша складывает стремянку, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали.

- Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?

- Писателем, - ответил он.

- Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.

- Знаю, но я хочу попробовать, - сказал он. - Я много читал.

- Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?

- Вы это о чем?

- О том, что, по-моему, не годится тебе столько времени проводить в классе, мыть доски.

- А мне нравится, - сказал он, - я никогда не делаю того, что мне не нравится.

- И все-таки.

- Нет, я иначе не могу, - сказал он. Подумал немного и прибавил: - Можно вас попросить, мисс Тейлор?

- Смотря о чем.

- Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?

- Благодарю тебя, - ответила она.

- Значит, пойдете?

- Боюсь, что нет.

- Ведь это было бы так весело!

- Да, конечно, но я буду занята.

Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.

- Я беру с собой сандвичи, - сказал он. - С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.

- Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.

Он посмотрел на нее и сказал:

- Не надо было вас просить, да?

- Ты вправе просить о чем угодно, - сказала она.

Через несколько дней она отыскала свою старую книжку "Большие надежды", которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: "Боб..." - и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.

Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.

А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен - ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды - мисс Энн Тейлор.

- А вот и я, - со смехом сказала она.

- Представьте, я не удивлен, - сказал он.

- Покажи мне раков и бабочек, - попросила она.

Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.

- Ух и здорово! - сказал он. - Сроду не было так здорово!

- Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, - сказала она.

- С каким-то мальчишкой, - подхватил он.

- А все равно хорошо.

- Я рад.

Больше они почти не разговаривали.

- Это все не полагается, - сказал он позднее. - А почему, понять не могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков и есть сандвичи. Но если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось. А над вами стали бы смеяться другие учителя, правда?

- Боюсь, что так.

- Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.

- Сама не понимаю, как это получилось, что я сюда пришла, - сказала она.

И день этот кончился.

Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом, - две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник до уроков Боб ждал-ждал у дома мисс Тейлор, но почему-то так и не дождался. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. И ушла она из школы тоже рано, у нее разболелась голова, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.

Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем классе, Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет конца, протирал губкой доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой часов на здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него содрогалось все тело и осыпался с костей прах времени, он проникал в кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами, уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и едва пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.

- Боб, - сказала она.

Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный отрадного покоя час никто из них не произнес ни слова.

- Подойди, пожалуйста, - попросила она.

Он медленно положил губку.

- Хорошо.

- Сядь, Боб.

- Хорошо, мэм.

Какое-то мгновенье она пристально на него смотрела, и он наконец отвернулся.

- Боб, ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Догадываешься?

- Да.

- Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?

Он ответил не сразу:

- О нас.

- Сколько тебе лет, Боб?

- Четырнадцатый год.

- Пока еще тринадцать.

Он поморщился.

- Да, мэм.

- А сколько мне, знаешь?

- Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.

- Двадцать четыре.

- Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, - сказал он.

- Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.

- Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.

- И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.

- Да, ведь правда?

- Посиди спокойно, не вертись, нам надо о многом поговорить. Очень важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?

- Да, наверно.

- Прежде всего давай признаем, что мы самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не относилась. - При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: - И позволь мне сказать за тебя - тебе кажется, ты никогда еще не встречал такую славную учительницу.

- Ох нет, гораздо больше, - сказал он.

- Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне. Я размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто я что-нибудь упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При некоторых обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты незаурядный мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю, я вполне здорова, и душой и телом, и каково бы ни было мое отношение к тебе, оно возникло потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве только речь идет о человеке взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.

- Все ясно, - сказал он. - Просто будь я на десять лет старше и сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, - сказал он, - но ведь это же глупо - судить человека по росту.

- Но все люди считают, что это разумно.

- А я - не все, - возразил он.

- Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, - сказала она. - Ведь ты чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь, что тебе стыдиться нечего. Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.

- Да, вы тоже, - подтвердил он.

- Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы, что сумеют точно определять душевный возраст человека и смогут сказать: "Это уже мужчина, хотя его телу всего тринадцать лет", - по какому-то чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не считаться с возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.

- Мне это не нравится, - сказал он.

- Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы тебе стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы мы оба стали несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для нас с тобой ничего не придумаешь... необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.

- Да, мэм.

- Но мы по крайней мере все понимаем друг про друга и понимаем, что правы, и честны, и вели себя достойно, и в том, что мы понимаем друг друга, нет ничего дурного, и ни о чем дурном мы и не помышляли, ведь ничего такого мы себе просто не представляем, правда?

- Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.

- Теперь нам надо решить, как быть дальше, - сказала она. - Пока об этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и другие. Я могу перевестись в другую школу...

- Нет!

- Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?

- Это не нужно, - сказал он.

- Почему?

- Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на следующей неделе.

- Не из-за всего этого, нет?

- Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там место. До Мэдисона всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я смогу вас видеть, правда?

- По-твоему, это разумно?

- Нет, наверно, нет.

Они еще посидели в тишине.

- Когда же это случилось? - беспомощно спросил Боб.

- Не знаю, - ответила она. - Этого никто никогда не знает. Уже сколько тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.

- Пожалуй, я пойду домой, - сказал он.

- Ты на меня не сердишься, нет?

- Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.

- И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею. Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и мне тоже. Но потом непременно придет какая-то радость. Веришь?

- Хорошо бы.

- Поверь, это правда.

- Вот если бы... - сказал он.

- Если бы что?

- Если бы вы меня подождали, - выпалил он.

- Десять лет?

- Мне тогда будет двадцать четыре.

- А мне тридцать четыре, и, наверное, я стану совсем другой. Нет, я думаю, это невозможно.

- А вы бы хотели? - воскликнул он.

- Да, - тихо ответила она. - Глупо это, и ничего бы из этого не вышло, но я очень, очень бы хотела...

Долго он сидел молча. И наконец сказал:

- Я вас никогда не забуду.

- Ты славно сказал, но этому не бывать, не так устроена жизнь. Ты забудешь.

- Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только никогда вас не забуду, - сказал он.

Она поднялась и пошла вытирать доски.

- Я вам помогу, - сказал он.

- Нет-нет, - поспешно возразила она. - Уходи, Боб, иди домой, и не надо больше мыть доски после уроков. Я поручу это Элен Стивенс.

Он вышел из школы. Во дворе обернулся напоследок и в окно еще раз увидел мисс Энн Тейлор - она стояла у доски, медленно стирала написанные мелом слова, рука двигалась вверх-вниз, вверх-вниз.

На следующей неделе он уехал из города и не был там шестнадцать лет. Жил он в каких-нибудь пятидесяти милях и все же ни разу не побывал в Гринтауне, но однажды весной, когда было ему уже под тридцать, вместе с женой по пути в Чикаго остановился в Гринтауне на один день.

Он оставил жену в гостинице, а сам пошел бродить по городу и наконец спросил про мисс Энн Тейлор, но сперва никто не мог ее вспомнить, а потом кто-то сказал:

- А, да, та хорошенькая учительница. Она умерла в тридцать шестом, вскоре после твоего отъезда.

Вышла ли она замуж? Нет, помнится, замужем не была.

После полудня он пошел на кладбище и отыскал ее могилу. "Энн Тейлор, родилась в 1910-м, умерла в 1936-м", - было написано на надгробном камне. И он подумал: двадцать шесть лет. Да ведь я теперь старше вас на три года, мисс Тейлор.

Позднее в тот день гринтаунцы видели, как жена Боба Сполдинга шла ему навстречу, шла под вязами и дубами, и все оборачивались и смотрели ей вслед - она шла, и по лицу ее скользили радужные тени; была она точно воплощение лета - дивные персики - среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью, в июньский зной. И то был один из считанных дней, когда в природе все в равновесии, точно кленовый лист, что недвижно парит под легкими дуновениями ветерка, один из тех дней, который, по общему мнению, должен бы называться именем жены Боба Сполдинга.

Рэй Брэдбери 1951

@музыка: Wish you were here

@темы: План Хермеуса Моры

---

Лебедь.(Специально для Док.)

Время — престранная штука, а жизнь — и еще того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком поздно.

Первого августа в полдень Билл Форестер уселся в свою машину и закричал, что едет в город за каким-то необыкновенным мороженым и не составит ли ему кто-нибудь компанию. Не прошло и пяти минут, как повеселевший Дуглас шагнул с раскаленной мостовой в прохладную, точно пещера, пахнущую лимонадом и ванилью аптеку и уселся с Биллом Форестером у снежно-белой мраморной стойки. Они потребовали, чтобы им перечислили все самые необыкновенные сорта мороженого, и, когда официант дошел до лимонного мороженого с ванилью, «какое едали в старину», Билл Форестер прервал его:
— Вот его-то нам и давайте.
— Да, сэр, — подтвердил Дуглас.

В ожидании мороженого они медленно поворачивались на своих вертящихся табуретах. Перед глазами у них проплывали серебряные краны, сверкающие зеркала, приглушенно жужжащие вентиляторы, что мелькали под потолком, зеленые шторки на окнах, плетеные стулья... Потом они перестали вертеться. Они увидели мисс Элен Лумис — ей было девяносто пять лет, и она с удовольствием уплетала мороженое.

— Молодой человек, — сказала она Биллу Форестеру, — вы, я вижу, наделены и вкусом и воображением. И силы воли у вас, конечно, хватит на десятерых, иначе вы не посмели бы отказаться от обычных сортов, перечисленных в меню, и преспокойно, без малейшего колебания заказать такую неслыханную вещь, как лимонное мороженое с ванилью.

Билл Форестер почтительно склонил голову.
— Подите сюда вы оба, — продолжала старуха. — Садитесь за мой столик. Поговорим о необычных сортах мороженого и еще о всякой всячине — похоже, у нас найдутся общие слабости и пристрастия. Не бойтесь, я за вас заплачу.

Они заулыбались и, прихватив свои тарелочки, пересели к ней.

— Ты, видно, из Сполдингов, — сказала она Дугласу. — Голова у тебя точь-в-точь как у твоего дедушки. А вы, вы Уильям Форестер. Вы пишете в «Кроникл», и совсем неплохо. Я о вас очень наслышана, все даже и пересказывать неохота.

— Я тоже вас знаю, — ответил Билл Форестер. — Вы Элен Лумис. — Он чуть замялся и прибавил: — Когда-то я был в вас влюблен.
— Недурно для начала. — Старуха спокойно набрала ложечку мороженого. — Значит, не миновать следующей встречи. Нет, не говорите мне, где, когда и как случилось, что вы влюбились в меня. Отложим это до другого раза. Вы своей болтовней испортите мне аппетит. Смотри ты какой! Впрочем, сейчас мне пора. Раз вы репортер, приходите завтра от трех до четырех пить чай; может случиться, что я расскажу вам историю этого города с тех далеких времен, когда он был просто факторией. И оба мы немножко удовлетворим свое любопытство. А знаете, мистер Форестер, вы напоминаете мне одного джентльмена, с которым я дружила семьдесят... да, семьдесят лет тому назад.

Она сидела перед ними, и им казалось, будто они разговаривают с серой, дрожащей, заблудившейся молью. Голос ее доносился откуда-то издалека, из недр старости и увядания, из-под праха засушенных цветов и давным-давно умерших бабочек.
— Ну что ж. — Она поднялась. — Так вы завтра придете?
— Разумеется, приду, — сказал Билл Форестер.

И она отправилась в город по своим делам, а мальчик и молодой человек неторопливо доедали свое мороженое и смотрели ей вслед.

На другое утро Уильям Форестер проверял кое-какие местные сообщения для своей газеты, после обеда съездил за город на рыбалку, но поймал только несколько мелких рыбешек и сразу же беспечно швырнул их обратно в реку; а в три часа, сам не заметив, как это вышло, — ведь он как будто об этом и не думал — очутился в своей машине на некоей улице. Он с удивлением смотрел, как руки его сами собой поворачивают руль и машина, описав широкий полукруг, подъезжает к увитому плющом крыльцу. Он вылез, захлопнул дверцу, и тут оказалось, что машина у него мятая и обшарпанная, совсем как его изжеванная и видавшая виды трубка, — в огромном зеленом саду перед свежевыкрашенным трехэтажным домом в викторианском стиле это особенно бросалось в глаза. В дальнем конце сада что-то колыхнулось, донесся чуть слышный оклик, и он увидел мисс Лумис — там, вдалеке, в ином времени и пространстве, она сидела одна и ждала его; перед ней мягко поблескивало серебро чайного сервиза.

— В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и ждет, — сказал он, подходя к ней. — Правда, я и сам первый раз в жизни прихожу на свиданье вовремя.
— А почему? — спросила она и выпрямилась в плетеном кресле.
— Право, не знаю, — признался он.
— Ладно. — Она стала разливать чай. — Для начала, что вы думаете о нашем подлунном мире?
— Я ничего о нем не знаю.
— Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.
— Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
— Хорошо все-таки старикам — у них всегда такой вид, будто они все на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое притворство, моя уверенность? Разве жизнь не игра? И ведь я недурно играю?
Они оба посмеялись. Потом мисс Лумис обеими руками взяла свою чашку и заглянула в нее.

— А знаете, хорошо, что мы встретились так поздно. Не хотела бы я встретить вас, когда мне был двадцать один год и я была совсем еще глупенькая.
— Для хорошеньких девушек в двадцать один год существуют особые законы.
— Так вы думаете, я была хорошенькая?
Он добродушно кивнул.
— Да с чего вы это взяли? — спросила она. — Вот вы увидели дракона, он только что съел лебедя; можно ли судить о лебеде по нескольким перышкам, которые прилипли к пасти дракона? А ведь только это и осталось — дракон, весь в складках и морщинах, который сожрал белую лебедушку. Я не вижу ее уже много-много лет. И даже не помню, как она выглядела. Но я ее чувствую. Внутри она все та же, все еще жива, ни одно перышко не слиняло. Знаете, в иное утро весной или осенью я просыпаюсь и думаю: вот сейчас побегу через луга в лес и наберу земляники!

Или поплаваю в озере, или стану танцевать всю ночь напролет, до самой зари! И вдруг спохватываюсь. Ах ты, пропади все пропадом! Да ведь он меня не выпустит, этот дряхлый развалина-дракон. Я как принцесса в рухнувшей башне — выйти невозможно, знай себе сиди да жди Прекрасного принца.

— Вам бы книги писать.
— Дорогой мой мальчик, я и писала. Что еще оставалось делать старой деве? До тридцати лет я была легкомысленной дурой и только и думала, что о забавах, развлечениях да танцульках. А потом единственному человеку, которого я по-настоящему полюбила, надоело меня ждать, и он женился на другой. И тут назло самой себе я решила: раз не вышла замуж, когда улыбнулось счастье, — поделом тебе, сиди в девках! И принялась путешествовать. На моих чемоданах запестрели разноцветные наклейки. Побывала я в Париже, в Вене, в Лондоне — и всюду одна да одна, и тут оказалось: быть одной в Париже ничуть не лучше, чем в Грин-Тауне, штат Иллинойс. Все равно где, важно, что ты одна. Конечно, остается вдоволь времени размышлять, шлифовать свои манеры, оттачивать остроумие. Но иной раз я думаю: с радостью отдала бы острое словцо или изящный реверанс за друга, который остался бы со мной на субботу и воскресенье лет эдак на тридцать.

Они молча допили чай.
— Вот какой приступ жалости к самой себе, — добродушно сказала мисс Лумис. — Давайте поговорим о вас. Вам тридцать один, и вы все еще не женаты?
— Я бы объяснял это так: женщины, которые живут, думают и говорят, как вы, — большая редкость, — сказал Билл.
— Бог ты мой, — серьезно промолвила она. — Да неужели молодые женщины станут говорить, как я! Это придет позднее. Во-первых, они для этого еще слишком молоды. И во-вторых, большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали от вас свой ум. Если хотите найти для коллекции редкостного жучка, нужно хорошенько поискать и не лениться пошарить по разным укромным уголкам.

Они снова посмеялись.
— Из меня, верно, выйдет ужасно дотошный старый холостяк, — сказал Билл.
— Нет, нет, так нельзя. Это будет неправильно. Вам и сегодня не надо бы сюда приходить. Эта улица упирается в египетскую пирамиду — и только. Конечно, пирамиды — это очень мило, но мумии — вовсе не подходящая для вас компания. Куда бы вам хотелось поехать? Что бы вы хотели делать, чего добиться в жизни?
— Хотел бы повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге зацепиться за дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три выстрелили в полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.
— Ну, я не во всем смогу вам помочь, — сказала мисс Лумис. — Но я много путешествовала и могу вам порассказать о разных местах. И, если угодно, пробегите сегодня вечером, часов в одиннадцать, по лужайке перед моим домом, и я, так и быть, выпалю в вас из мушкета времен Гражданской войны — конечно, если еще не лягу спать. Ну как, насытит ли это вашу мужественную страсть к приключениям?
— Это будет просто великолепно!
— Куда же вы хотите отправиться для начала? Могу увезти вас в любое место. Могу вас заколдовать. Только пожелайте. Лондон? Каир? Ага, вы так и просияли! Ладно, значит едем в Каир. Не думайте ни о чем. Набейте свою трубку этим душистым табаком и устраивайтесь поудобнее.
Билл Форестер откинулся в кресле, закурил трубку и, чуть улыбаясь, приготовился слушать.
— Каир... — начала она.

Прошел час, наполненный драгоценными камнями, глухими закоулками и ветрами египетской пустыни. Солнце источало золотые лучи. Нил катил свои мутно-желтые воды, а на вершине пирамиды стояла совсем юная, порывистая и очень жизнерадостная девушка, и смеялась, и звала его из тени наверх, на солнце, и он спешил подняться к ней, и вот она протянула руку и помогает ему одолеть последнюю ступеньку... а потом они, смеясь, качаются на спине у верблюда, а навстречу вздымается громада сфинкса... а поздно ночью в туземном квартале звенят молоточки по бронзе и серебру, и кто-то наигрывает на незнакомых струнных инструментах, и незнакомая мелодия звучит все тише и, наконец, замирает вдали...

Мисс Элен Лумис умолкла, и оба они опять были в Грин-Тауне, в саду, с таким чувством, точно целый век знают друг друга, и чай в серебряном чайнике уже остыл, и печенье подсохло в лучах заходящего солнца. Билл вздохнул, потянулся и снова вздохнул.
— Никогда в жизни мне не было так хорошо!
— И мне тоже.
— Я вас очень утомил. Мне надо было уйти уже час назад.
— Вы и сами знаете, что я отлично провела этот час. Но вот вам-то что за радость сидеть с глупой старухой...

Билл Форестер вновь откинулся на спинку кресла и смотрел на нее из-под полуопущенных век. Потом зажмурился так, что в глаза проникала лишь тонюсенькая полоска света. Осторожно наклонил голову на одни бок, потом на другой.
— Что это вы? — недоуменно спросила мисс Лумис.
Билл не ответил и продолжал ее разглядывать.
— Если найти точку, — бормотал он, — можно приспособиться, отбросить лишнее... — а про себя думал: «Можно не замечать морщины, скинуть со счетов годы, повернуть время вспять».
И вдруг встрепенулся.
— Что случилось? — спросила мисс Лумис.

Но все уже пропало. Он открыл глаза, чтобы снова поймать тот призрак. Ошибка, этого делать не следовало. Надо было откинуться назад, забыть обо всем и смотреть словно бы лениво, не спеша, полузакрыв глаза.
— На какую-то секунду я это увидел, — сказал он.
— Что увидели?
«Лебедушку, конечно», — подумал он, и, наверно, она прочла это слово по его губам.

Старуха порывисто выпрямилась в кресле. Руки застыли на коленях. Глаза, устремленные на него, медленно наполнялись слезами. Билл растерялся.
— Простите меня, — сказал он наконец. — Ради бога, простите.
— Ничего. — Она по-прежнему сидела, выпрямившись, стиснув руки на коленях, и не смахивала слез. — Теперь вам лучше уйти. Да, завтра можете прийти опять, а сейчас, пожалуйста, уходите, и ничего больше не надо говорить.

Он пошел прочь через сад, оставив ее в тени за столом. Оглянуться он не посмел.

Прошло четыре дня, восемь, двенадцать; его приглашали то к чаю, то на ужин, то на обед. В долгие зеленые послеполуденные часы они сидели и разговаривали об искусстве, о литературе, о жизни, обществе и политике. Ели мороженое, жареных голубей, пили хорошие вина.

— Меня никогда не интересовало, что болтают люди, — сказала она однажды. — А они болтают, да?
Билл смущенно поерзал на стуле.
— Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают, даже если ей уже стукнуло девяносто пять.
— Я могу больше не приходить.
— Что вы! — воскликнула она и тотчас опомнилась. — Это невозможно, вы и сами знаете, — продолжала она спокойнее. — Да ведь и вам все равно, что они там подумают и что скажут, правда? Мы-то с вами знаем — ничего худого тут нет.
— Конечно, мне все равно, — подтвердил он.
— Тогда мы еще поиграем в нашу игру. — Мисс Лумис откинулась в кресле. — Куда на этот раз? В Париж? Давайте в Париж.
— В Париж. — Билл согласно кивнул.
— Итак, — начала она, — на дворе год тысяча восемьсот восемьдесят пятый, и мы садимся на пароход в Нью-Йоркской гавани. Вот наш багаж, вот билеты, там — линия горизонта. И мы уже в открытом море. Подходим к Марселю...

Она стоит на мосту и глядит вниз, в прозрачные воды Сены, и вдруг он оказывается рядом с ней и тоже глядит вниз, на волны лет, бегущие мимо. Вот в белых пальцах у нее рюмка с аперитивом, и снова он тут как тут, наклоняется к ней, чокается, звенят рюмки. Он видит себя в зеркалах Версаля, над дымящимися доками Стокгольма, они вместе считают шесты вывесок цирюльников вдоль каналов Венеции. Все, что видела она одна, они видят теперь снова вместе.

Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем и глядели друг на друга.
— А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день вот уже две с половиной недели, — сказал Билл.
— Не может быть!
— Для меня это огромное удовольствие.
— Да, но ведь на свете столько молодых девушек...
— В вас есть все, чего недостает им, — доброта, ум, остроумие...
— Какой вздор! Доброта и ум — свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной. — Она умолкла и перевела дух. — Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мы встретились в первый раз в аптеке, вы сказали, что у вас одно время была... ну, скажем, симпатия ко мне. Потом вы старались, чтобы я об этом забыла, ни разу больше об этом не упомянули. Вот мне и приходится самой просить вас объяснить мне, что это была за нелепость.

Билл замялся.
— Вы и правда меня смутили.
— Ну, выкладывайте!

— Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.
— Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
— Это была очень старая карточка, вам на ней лет двадцать.
— Ах, вот оно что. Просто курам на смех! Всякий раз, когда я жертвую деньги на благотворительные цели или еду на бал, они выкапывают эту карточку и опять ее перепечатывают. И весь город смеется. Даже я сама.
— Со стороны газеты это жестоко.
— Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография, берите ту, где я снята в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Пусть запомнят меня такой. И уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышку гроба.
— Я расскажу вам, как все это было.

Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза и немного помолчал. Он так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этом саду, было вдоволь времени вспомнить каждую черточку, и перед ним встала Элен Лумис — та, с фотографии, совсем еще юная и прекрасная, когда она впервые в жизни одна позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая, застенчивая улыбка.

Это было лицо весны, лицо лета, теплое дыханье душистого клевера. На губах рдели гранаты, в глазах голубело полуденное небо. Коснуться этого лица — все равно что ранним декабрьским утром распахнуть окно и, задохнувшись от ощущения новизны, подставить руку под первые легчайшие пушинки снега, что падают с ночи, неслышные и нежданные. И все это — теплота дыханья и персиковая нежность—навсегда запечатлелось в чуде, именуемом фотографией: над ним не властен ветер времени, его не изменит бег часовой стрелки, оно никогда ни на секунду не постареет; этот легчайший первый снежок никогда не растает, он переживет тысячи жарких июлей.

Вот какова была та фотография, и вот как он узнал мисс Лумис. Он вспомнил все это, знакомый облик встал перед его мысленным взором, и теперь он вновь заговорил:
— Когда я в первый раз увидел эту простую карточку — девушку со скромной, без затей, прической,— я не знал, что снимок сделан так давно. В газетной заметке говорилось, что Элен Лумис откроет в этот вечер бал в ратуше. Я вырезал фотографию из газеты. Весь день я всюду таскал ее с собой. Я твердо решил пойти на этот бал. А потом, уже к вечеру, кто-то увидел, как я гляжу на эту фотографию, и мне открыли истину. Рассказали, что снимок очаровательной девушки сделай давным-давно и газета из года в год его перепечатывает. И еще мне сказали, что не стоит идти на бал и искать вас там по этой фотографии.

Долгую минуту они сидели молча. Потом Билл исподтишка глянул на мисс Лумис. Она смотрела в дальний конец сада, на ограду, увитую розами. На лице ее ничего не отразилось. Она немного покачалась в кресле и мягко сказала:
— Ну, вот и все. Не выпить ли нам еще чаю?
Они молча потягивали чай. Потом она наклонилась вперед и похлопала его по плечу.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что вы хотели пойти на бал искать меня, за то, что вырезали фотографию из газеты, — за все. Большое вам спасибо.
Они побродили по тропинкам сада.
— А теперь моя очередь, — сказала мисс Лумис. — Помните, я как-то обмолвилась об одном молодом человеке, который ухаживал за мной семьдесят лет тому назад? Он уже лет пятьдесят как умер, но в то время он был совсем молодой и очень красивый, целые дни проводил в седле и даже летними ночами скакал на лихом коне по окрестным лугам. От него так и веяло здоровьем и сумасбродством, лицо всегда покрыто загаром, руки вечно исцарапаны; и все-то он бурлил и кипятился, а ходил так стремительно, что, казалось, его вот-вот разорвет на части. То и дело менял работу — бросит все и перейдет на новое место, а однажды сбежал и от меня, потому что я была еще сумасбродней его и ни за что не соглашалась стать степенной мужней женой. Вот так все и кончилось. И я никак не ждала, что в одни прекрасный день вновь увижу его живым. Но вы живой, и нрав у вас тоже горячий и неуемный, и вы такой же неуклюжий и вместе с тем изящный. И я заранее знаю, как вы поступите, когда вы и сами еще об этом не догадываетесь, и, однако, всякий раз вам поражаюсь. Я всю жизнь считала, что перевоплощение — бабьи сказки, а вот на днях вдруг подумала: а что, если взять и крикнуть на улице: «Роберт! Роберт! — не обернется ли на этот зов Уильям Форестер?
— Не знаю, — сказал он.
— И я не знаю. Потому-то жизнь так интересна.

Август почти кончился. По городу медленно плыло первое прохладное дыхание осени, яркая зелень листвы потускнела, а потом деревья вспыхнули буйным пламенем, зарумянились, заиграли всеми красками горы и холмы, а пшеничные поля побурели. Дни потекли знакомой однообразной чередой, точно писарь выводил ровным круглым почерком букву за буквой, строку за строкой.

Как-то раз Уильям Форестер шагал по хорошо знакомому саду и еще издали увидел, что Элен Лумис сидит за чайным столом и старательно что-то пишет. Когда Билл подошел, она отодвинула перо и чернила.
— Я вам писала, — сказала она.
— Не стоит трудиться — я здесь!
— Нет, это письмо особенное. Посмотрите. — Она показала Биллу голубой конверт, только что заклеенный и аккуратно разглаженный ладонью. — Запомните, как оно выглядит. Когда почтальон принесет вам его, это будет означать, что меня уже нет в живых.
— Ну что это вы такое говорите!
— Садитесь и слушайте. Он сел.
— Дорогой мой Уильям, — начала она, укрывшись под тенью летнего зонтика. — Через несколько дней я умру. Нет, не перебивайте меня. — Она предостерегающе подняла руку. — Я не боюсь. Когда живешь так долго, теряешь многое, в том числе и чувство страха. Никогда в жизни не любила омаров, может, потому, что не пробовала. А в день, когда мне исполнилось восемьдесят, решила: дай-ка отведаю. Не скажу, чтобы я их так сразу и полюбила, но теперь я хоть знаю, каковы они на вкус, и не боюсь больше. Так вот, думаю, и смерть—вроде омара, и уж как-нибудь я с ней примирюсь. — Мисс Лумис махнула рукой. — Ну, хватит об этом. Главное, что вас я больше не увижу. Отпевать меня не будут. Я полагаю, женщина, которая прошла в эту дверь, имеет такое же право на уединение, как женщина, которая удалилась на ночь к себе в спальню.
— Смерть не предскажешь, — выговорил, наконец, Билл.
— Вот что, Уильям. Полвека я наблюдаю за дедовскими часами в прихожей. Когда их заводят, я могу точно сказать наперед, в котором часу они остановятся. Так и со старыми людьми. Они чувствуют, как слабеет завод и маятник раскачивается все медленнее. Ох, пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Простите, я не хотел... — ответил он.
— Мы ведь славно провели время, правда? Это было так необыкновенно хорошо — наши с вами беседы каждый день. Есть такая ходячая, избитая фраза — родство душ; так вот, мы с вами и есть родные души. — Она повертела в руках голубой конверт. — Я всегда считала, что истинную любовь определяет дух, хотя тело порой отказывается этому верить. Тело живет только для себя. Только для того, чтобы пить, есть и ждать ночи. В сущности, это ночная птица. А дух ведь рожден от солнца, Уильям, и его удел — за нашу долгую жизнь тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает. Разве можно сравнить тело, это жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем тем, что за целую жизнь дают нам солнце и разум?
Не знаю. Знаю только, что все последние дни мой дух соприкасался с вашим, и дни эти были лучшими в моей жизни. Надо бы еще поговорить, да придется отложить до новой встречи.
— У нас не так уж много времени.
— Да, но вдруг будет еще одна встреча! Время — престранная штука, а жизнь — и того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком поздно. Я чересчур зажилась на свете, это ясно. А вы родились то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Ужасно досадное несовпадение. А может, это мне в наказание—уж очень я была легкомысленной девчонкой. Но на следующем обороте колесики могут опять повернуться так, как надо. А покуда непременно найдите себе славную девушку, женитесь и будьте счастливы. Но прежде вы должны мне кое-что обещать.
— Все что угодно.
— Обещайте не дожить до глубокой старости, Уильям. Если удастся, постарайтесь умереть, пока вам не исполнится пятьдесят. Я знаю, это не так просто. Но я вам очень советую — ведь кто знает, когда еще появится на свет вторая Элен Лумис. А вы только представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в один прекрасный день в тысяча девятьсот девяносто девятом году плететесь по Главной улице и вдруг видите меня, а мне только двадцать одни, и все опять полетело вверх тормашками — ведь правда, это было бы ужасно? Мне кажется, как ни приятно нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно не могли бы больше так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений — вполне достаточно для одной дружбы. Так что непременно устройте себе лет эдак через двадцать воспаление легких. Ведь я не знаю, сколько вас там продержат, на том свете, — а вдруг сразу отпустят обратно? Но я сделаю все, что смогу, Уильям, обещаю вам. И если все пойдет как надо, без ошибок и опозданий, знаете, что может случиться?
— Скажите мне.
— Как-нибудь, году так в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или девяностом, молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя по улицам, заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросят там какого-нибудь редкостного мороженого. А по соседству окажется молодая девушка, его сверстница, и, когда она услышит, какое мороженое он заказывает, что-то произойдет. Не знаю, что именно и как именно. А уж она-то и подавно не будет знать, как и что. И он тоже. Просто от одного названия этого мороженого, у обоих станет необыкновенно хорошо на душе. Они разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе.

И она улыбнулась Уильяму.

— Вот как гладко получается, но вы уж извините старуху, люблю все разбирать и по полочкам раскладывать. Это просто так, пустячок вам на память. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. О чем же? Осталось ли на свете хоть одно местечко, куда мы еще не съездили? А в Стокгольме мы были?
— Да, прекрасный город.
— А в Глазго? Тоже? Куда же нам теперь?
— Почему бы не съездить в Грин-Таун, штат Иллинойс? — предложил Билл. — Сюда. Мы ведь, собственно, не побывали вместе в нашем родном городе.

Мисс Лумис откинулась в кресле, Билл последовал ее примеру, и она начала:
— Я расскажу вам, каким был наш город давным-давно, когда мне едва минуло девятнадцать...

Зимний вечер, она легко скользит на коньках по замерзшему пруду, лед под луной белый-белый, а под ногами скользит ее отражение и словно шепчет ей что-то. А вот летний вечер — летом здесь, в этом городе, зноем опалены и улицы и щеки, и в сердце знойно, и куда ни глянь, мерцают — то вспыхнут, то погаснут — светлячки. Октябрьский вечер, ветер шумит за окном, а она забежала в кухню полакомиться тянучкой и беззаботно напевает песенку; а вот она бегает по мшистому берегу реки, вот весенним вечером плавает в гранитном бассейне за городом, в глубокой и теплой воде; а теперь — четвертое июля, в небе рассыпаются разноцветные огни фейерверка, и алым, синим, белым светом озаряются лица зрителей на каждом крыльце, и, когда гаснет в небе последняя ракета, одно девичье лицо сияет ярче всех.

— Вы видите все это? — спрашивает Элен Лумис. — Видите меня там с ними?
— Да, — отвечает Уильям Форестер, не открывая глаз. — Я вас вижу.
— А потом, — говорит она, — потом...

Голос ее все не смолкает, день на исходе, и сгущаются сумерки, а голос все звучит в саду, и всякий, кто пройдет мимо за оградой, даже издалека может его услышать — слабый, тихий, словно шелест крыльев мотылька...

Два дня спустя Уильям Форестер сидел за столом у себя в редакции, и тут пришло письмо. Его принес Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него было такое, словно он знал, что там написано.

Уильям Форестер сразу узнал голубой конверт, но не вскрыл его. Просто положил в карман рубашки, минуту молча смотрел на мальчика, потом сказал:
— Пойдем, Дуг. Я угощаю.

Они шли по улицам и почти всю дорогу молчали, Дуглас и не пытался заговорить — чутье подсказывало ему, что так надо. Надвинувшаяся было осень отступила. Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой металл неба. Они вошли в аптеку и уселись у снежно-белой стойки. Уильям Форестер вынул из нагрудного кармана письмо и положил перед собой, но все не распечатывал конверт.

Он смотрел в окно: желтый солнечный свет на асфальте, зеленые полотняные навесы над витринами, сияющие золотом буквы вывесок через дорогу... потом взглянул на календарь на стене. Двадцать седьмое августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Он взглянул на свои наручные часы; сердце билось медленно и тяжело, а минутная стрелка на циферблате совсем не двигалась, и календарь навеки застыл на этом двадцать седьмом августа, и даже солнце, казалось, пригвождено к небу и никогда уже не закатится. Вентиляторы над головой, вздыхая, разгоняли теплый воздух. Мимо распахнутых дверей аптеки, смеясь, проходили женщины, но он их не видел, он смотрел сквозь них и видел дальние улицы и часы на высокой башне здания суда. Наконец распечатал письмо и стал читать. Потом медленно повернулся на вертящемся табурете. Опять и опять беззвучно повторял эти слова про себя, и, наконец, выговорил их вслух, и повторил.

— Лимонного мороженого с ванилью, — сказал он. — Лимонного мороженого с ванилью.

Рэй Брэдбери
(перевод с английского Э. Кабалевская

@музыка: Riverside - I Believe

@настроение: лимонное мороженое с ванилью

@темы: План Хермеуса Моры

---

Трамвай

Трамвай – он даже пахнет по особенному

Раннее раннее утро, первые отсветы зари на крыше за окном. Все листья на деревьях вздрагивают, отзываясь на малейшее дуновение предрассветного ветерка. И вот где то далеко, из за поворота, на серебряных рельсах появляется трамвай, покачиваясь на четырех маленьких серо голубых колесах, ярко оранжевый, как мандарин. На нем эполеты мерцающей меди и золотой кант проводов, и желтый звонок громко звякает, едва допотопный вожатый стукнет по нему ногой в стоптанном башмаке. Цифры на боках трамвая и спереди ярко золотые, как лимон. Сиденья точно поросли прохладным зеленым мхом. На крыше словно занесен огромный кучерской бич, на бегу он скользит по серебряной паутине, протянутой высоко среди деревьев. Из всех окон, будто ладаном, пахнет всепроникающим голубым и загадочным запахом летних гроз и молний.
Трамвай звенит вдоль окаймленных вязами улиц, и обтянутая серой перчаткой рука вожатого опять и опять легко касается рукояток.

В полдень вожатый остановил вагон посреди квартала и высунулся в окошко.
– Эй!
И, завидев призывный взмах серой перчатки, Дуглас, Чарли, Том, все мальчишки и девчонки всего квартала кубарем скатились с деревьев, побросали в траву скакалки (они так и остались лежать, словно белые змеи) и побежали к трамваю; они расселись по зеленым плюшевым сиденьям, и никто с них не спросил никакой платы. Мистер Тридден, вожатый, положил перчатку на щель кассы и повел трамвай дальше по тенистым улицам, громко звякая звонком.
– Эй, – сказал Чарли, – куда это мы едем?
– Последний рейс, – ответил Тридден, глядя вперед на бегущие высоко над вагоном провода. – Больше трамвая не будет. Завтра пойдет автобус. А меня отправляют на пенсию, вот как. И потому покатайтесь напоследок, всем бесплатно! Осторожно!
Он рывком повернул медную рукоятку, трамвай заскрипел и круто свернул, описывая бесконечную зеленую петлю, и само время на всем белом свете замерло, только Тридден и дети плыли в его удивительной машине куда то далеко по нескончаемой реке…
– Напоследок? – переспросил удивленный Дуглас. – Да как же так? И без того все плохо. Зеленой машины больше нет, ее заперли в гараже, и никак ее оттуда не вызволишь! И мои новые теннисные туфли уже становятся совсем старыми и бегут все медленнее и медленнее! Как же я теперь буду? Нет, нет… Не могут они убрать трамвай! Что ни говори, автобус – это не трамвай! Он и шумит не так, рельсов у него нет, проводов нет, он и искры не разбрасывает, и рельсы песком не посыпает, да и цвет у него не такой, и звонка нет, и подножку он не спускает!
– А ведь верно, – подхватил Чарли. – Страх люблю смотреть, когда трамвай спускает подножку: прямо гармоника!
– То то и оно, – сказал Дуглас.
Тут они приехали на конечную остановку; впрочем, серебряные рельсы, заброшенные восемнадцать лет назад, бежали среди холмов дальше. В тысяча девятьсот десятом году трамваем ездили на загородные прогулки в Чесмен парк, прихватив огромные корзины с провизией. С тех пор рельсы так и остались ржаветь среди холмов.
– Тут то мы и поворачиваем назад, – сказал Чарли.
– Тут то ты и ошибся! – И мистер Тридден щелкнул выключателем аварийного генератора. – Поехали!
Трамвай дернулся, скользнул по рельсам и, оставив позади городские окраины, покатился вниз, в долину; он то вылетал на душистые, залитые солнцем лужайки, то нырял под тенистые деревья, где пахло грибами. Там и сям колею пересекали ручейки, солнце просвечивало сквозь листву деревьев, точно сквозь зеленое стекло. Вагон, тихонько бормоча что то про себя, скользил по лугам, усеянным дикими подсолнухами, мимо давно заброшенных станций, усыпанных, словно конфетти, старыми трамвайными билетами, и вслед за лесным ручьем устремлялся в летние леса.
– Трамвай – он даже пахнет по особенному, – говорил Дуглас. – Ездил я в Чикаго на автобусах: у тех какой то чудной запах.
– Трамвай чересчур медленно ходит, – сказал мистер Тридден. – Вот они и хотят пустить по городу автобусы. И ребят в школу тоже станут возить в автобусах.
Трамвай взвизгнул и остановился. Тридден достал сверху корзину с провизией. Ребята восторженно завопили и вместе с ним потащили корзину на траву, туда, где ручей впадал в молчаливое озеро; здесь некогда поставили эстраду для оркестра, но теперь она совсем рассыпается в прах.
Они сидели на траве, уплетали сандвичи с ветчиной, свежую клубнику и яркие, блестящие, точно восковые, апельсины, и Тридден рассказывал, как много лет назад тут по вечерам на разукрашенной эстраде играл оркестр: музыканты изо всех сил трубили в медные трубы, толстенький дирижер, обливаясь потом, усердно размахивал палочкой; в высокой траве гонялись друг за другом ребятишки и мелькали светлячки, а по дощатым мосткам, постукивая каблуками, будто играя на ксилофоне, расхаживали дамы в длинных платьях с высокими стоячими воротниками и мужчины в таких тесных накрахмаленных воротничках, что того и гляди задохнутся. Вот они, остатки этих мостков, только за долгие годы доски сгнили и превратились в какое то деревянное месиво… Озеро лежало молчаливое, голубое и безмятежное, рыба медленно плескалась в блестящих камышах, а вагоновожатый все говорил и говорил, и детям казалось, что они перенеслись в какое то иное время, и мистер Тридден стал вдруг на диво молодой, а глаза у него горят, как голубые электрические лампочки. День проплывал сонно, бестревожно, никто никуда не спешил, со всех сторон их обступал лес, и даже солнце словно остановилось на одном месте, а голос Триддена поднимался и падал, и стрекозы сновали в воздухе, рисуя золотые невидимые узоры. Пчела забралась в цветок и жужжит, жужжит… Трамвай стоял молчаливый, точно заколдованный орган, поблескивая в солнечных лучах. Ребята ели спелые вишни, а на руках у них все еще держался медный запах трамвая. И когда теплый ветерок шевелил на них одежду, от нее тоже остро пахло трамваем.
В небе с криком пролетела дикая утка.
Кто то вздрогнул.
– Ну, пора домой. Отцы да матери, чего доброго, подумают, что я вас украл.
В темном трамвае было тихо и прохладно, совсем как в аптеке, где торгуют мороженым. Присмиревшие ребята повернули зашуршавшие плюшевые сиденья и уселись спиной к тихому озеру, к заброшенной эстраде и дощатым мосткам, которые выстукивают под ногами звонкую деревянную песенку, если идти по ним вдоль берега в иные страны.
Дзинь! Под башмаком Триддена звякнул звонок, и трамвай помчался назад, через луг с увядшими цветами, откуда уже ушло солнце, через лес и город, и тут кирпич, асфальт и дерево словно стиснули его со всех сторон; Тридден затормозил и выпустил детей на тенистую улицу.
Чарли и Дуглас последними остановились у открытой двери перед тем, как ступить на складную подножку; они жадно втягивали ноздрями воздух, пронизанный электричеством, и не сводили глаз с перчаток Триддена на медной рукоятке.
Дуглас погладил зеленый бархатный мох сиденья, еще раз оглядел серебро, медь, темно красный, как вишня, потолок.
– Что ж… До свиданья, мистер Тридден!
– Всего вам доброго, ребята.
– Еще увидимся, мистер Тридден.
– Еще увидимся.
Раздался негромкий вздох – это закрылась дверь. Подобрав длинный рубчатый язык складной подножки, трамвай медленно поплыл в послеполуденный зной, ярче солнца, весь оранжевый, как мандарин, сверкающий золотом рукояток и цифр на боках; свернул за дальний угол и скрылся, пропал из глаз.
– Развозить школьников в автобусах! – презрительно фыркнул Чарли, шагая к обочине тротуара. – Тут уж в школу никак не удастся опоздать. Придет за тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни никуда теперь не опоздаешь! Вот жуть, Дуг, ты только подумай!
Но Дуглас стоял на лужайке и ясно видел, что будет завтра: рабочие зальют рельсы горячим варом, и потом никто даже не догадается, что когда то здесь шел трамвай. Но нет, теперь и ему, и этим ребятам еще много много лет не забыть этой серебряной дорожки, сколько ни заливай рельсы варом. Настанет такое утро, осенью ли, зимой или весной: проснешься – и, если не подойти к окну, а остаться в теплой, уютной постели, непременно услышишь, как где то далеко, чуть слышно бежит и звенит трамвай.
И в изгибе утренней улицы, на широком проезде, между ровными рядами платанов, вязов и кленов, в тишине, перед тем как начнется дневная жизнь, услышишь за домом знакомые звуки. Словно затикают часы, словно покатится с грохотом десяток железных бочонков, словно затрещит крыльями на заре большущая пребольшущая стрекоза. Словно карусель, словно маленькая электрическая буря, словно голубая молния, мелькнет и исчезнет, зазвенит звонком трамвай! И зашипит, точно сифон с содовой, опуская и вновь поднимая подножку, – и вновь качнется сон, вагон поплывет своим путем, все дальше и дальше по своим потаенным, давно схороненным рельсам к какой то своей потаенной, давно схороненной цели…

(Рэй Брэдбери)

Тверскому трамваю посвящается.

@темы: Примявности нашей жизни, План Хермеуса Моры

---

Ужасная смерть

Пей, и дьявол тебя доведет до конца...

У нас на даче поселился ежик рядом с летней комнатой. И так он комфортно себя там чувствует, что наших кошек он абсолютно не боится. Ест с ними на равне кошачий корм, пьет их молоко. Да и кошки к нему вполне нормально относятся. В общем прозвали мы его Васькой. И под влиянием сей истории мама тоже вспомнила, как в детстве у неё был ежик.
Дело было давно (мой дед тогда ещё не пил). Как-то раз мамин отец (он же сейчас пьющий дед) ездил в Среднюю Азию в командировку и привез оттуда ушастого милого ежика. Он славно жил в семействе, все его любили. Мама вспомнила, как ночью он под её кроватью шуршал и мило цокал коготочками, бегая по линолеуму. Славный был такой ёжик. Но потом, к сожалению, он умер. И не от старости, как умирают благородные домашние ёжики. Он, можно сказать, погиб смертью, если не храбрых, то очень необыкновенных. Он утонул, но не в обычной воде.
Когда-то (я ещё застала это время) моя бабушка гнала самогон, славившийся на весь двор. И как-то раз( когда меня ещё не было, а ежик был) она поставила ведро с брагой на пол и куда-то отлучилась (видимо, за ещё какими-то нужными ингредиентами), а в это время уже известный нам ежик бегал по комнате. Не знаю почему он решился на это (может запах браги его так привлек), но храбрый наш ёж забрался в ведро! и там утонул. Может он и выбрался бы оттуда, но видимо брага была очень крепкая. Так погиб этот славный ёж, выпивший за здоровье всей нашей семьи.
Итог сей истории - ёжик утонул в браге, погибнув очень необычной смертью.
А мораль сей басни такова - не оставляйте домашних животных рядом с алкоголем, тем более, если они его весь не выпьют и могут в нем утонуть.

@темы: воспоминания, прилетевшие на крыльях назойливых мух

---

Сказки для йёюарь

Колдун Лофт
(Исландская народная сказка)

Был когда-то в епископской школе в Хоуларе один ученик по имени Лофт. Все
свободное время он отдавал колдовству и превзошел всех в этом искусстве. Он
любил подбивать других учеников на всякие проделки. Однажды на Рождество Лофт
поехал домой к родителям. В пути он заночевал на каком-то хуторе, а утром
подковал тамошнюю служанку, взнуздал ее и поскакал на ней домой. После этого
служанка долго болела - Лофт загнал ее чуть не до смерти, - но, пока он был жив,
она словом не обмолвилась об этом случае. А другую служанку, которая от него
забеременела, Лофт умертвил с помощью колдовства. Вот как он это сделал: несла
служанка из кухни в корыте золу, и вдруг перед ней раскрылась стена. Только она
шагнула в этот проем, как Лофт снова закрыл стену. Много лет спустя, когда стену
рушили, в ней нашли скелет женщины с корытом в руках , а в её скелете - косточки
неродившегося ребёнка.
Лофт не успокоился, пока не изучил до мельчайших подробностей всю "Серую кожу".
Он встречался со многими колдунами, и никто не мог превзойти его в колдовском
искусстве. Но зато он сделался таким злобным и мрачным, что другие ученики
боялись и ненавидели его.
Как то раз в начале зимы Лофт попросил самого храброго из учеников помочь ему
вызвать из могилы одного древнего епископа. Тот стал отказываться, но Лофт
пригрозил, что убьёт его.

-- Вряд ли я смогу быть тебе полезен, ведь я несведущ в колдовстве - сказал
тогда ученик.
Однако Лофт обьяснил, что ему придётся только стоять на колокольне и держать
верёвку от колокола и по знаку Лофта начать звонить.

-- А теперь слушай, я открою тебе, что я задумал, -- сказал Лофт. - если человек
владеет колдовством, как я, он может использовать его только для злых дел, в
противном случае его ждет смерть. Но если ему удастся постичь колдовскую
премудрость до конца, дьявол потеряет над ним власть и даже станет служить ему,
как он служил Сэмунду Мудрому. Постигший всю колдовскую премудрость делается
независимым и может использовать свои познания, как пожелает. Беда в том, что
приобрести такие познания в наши дни стало трудно. Теперь нет Школы Чернокнижия,
а "Красная кожа" по повелению епископа Гохтскаулька Злого зарыта вместе с ним в
могиле. Вот я и надумал вызвать епископа из могилы и отнять у него "Красную
кожу".
Правда, вместе с ним выйдут из могил и другие древние епископы - им не устоять
перед всеми заклинаниями, которые понадобятся, чтобы вызвать Гохтскаулька.
Эти заклинания не подействуют лишь на епископов, которые умерли совсем недавно и
похоронены с Библией на груди. Только не вздумай звонить раньше, чем нужно, но и
не опоздай, помни, от этого зависит и мое земное, и мое вечное блаженство. А уж
я в свой черед отблагодарю тебя: ты всегда и во всем будешь первым, и никто ни в
чем тебя не превзойдет.
Они столковались и, когда все легли спать, отправились в церковь. Светила луна,
и в церкви было светло. Товарищ Лофта занял место на колокольне, а Лофт взошел
на кафедру и начал читать заклинания. Вскоре из могилы поднялся мертвец с добрым
серьезным лицом и короной на голове.

- Остановись, несчастный, пока не поздно! - сказал он Лофту. - Тяжким будет
проклятие моего брата Гвендура, если ты потревожишь его покой.
Но Лофт оставил без внимания слова этого епископа и продолжал заклинать. Тогда
из могил один за другим стали подниматься древние епископы с крестами на груди и
посохами в руках. Все они обращались к Лофту с какими-нибудь словами, а с какими
- неизвестно. Трое из них были в коронах, но ничего колдовского в их облике не
было. Однако Гохтскаульк все не поднимался. Лофт начал заклинать еще неистовей,
он обратился к самому дьяволу и покаялся ему во всем содеянном им добре. Тут
раздался страшный грохот, и поднялся мертвец с посохом в руке и красной книгой
под мышкой. Наперсного креста на нем не было. Он сурово взглянул на епископов и
устремил испепеляющий взгляд на Лофта . Тот стал заклинать ещё усерднее.
Гохтскаульк грозно двинулся к нему.

-- Хорошо ты поёшь, сынок, -- насмешливо произнёс он, -- лучше чем я думал, но
моей "Красной кожи" тебе всё равно не видеть. Лофт пришел в исступление, и от
богохульств церковь затрещала и заходила ходуном. Товарищу его показалось, будто
Гохтскаульк медленно приблизился к Лофту и нехотя подает ему книгу. В глазах
товарища потемнело, его обуял ужас. Увидев, что Лофт протянул к книге руку, он
подумал, что тот делает ему знак, и ударил в колокол. Все еписколпы с грохотом
повалились под землю. Одно мгновение Лофт стоял неподвижно, закрыв лицо руками,
а потом медленно, шатаясь, поднялся на колокольню.

- Все обернулось хуже, чем я предполагал, но ты в этом не виноват, - сказал он
своему товарищу. - Мне следовало дождаться рассвета, тогда Гохтскаульк сам отдал
бы мне книгу. Но он оказался более стойким, чем я. Когда я увидел книгу и
услышал его насмешки, я потерял над собой власть. Стоило мне произнести еще хотя
бы одно заклинание, церковь бы рухнула, а Гохтскаульк только этого и хотел. Но,
видно, от своей судьбы не уйдешь. Теперь у меня нет надежды на вечное
блаженство. Но обещанную награду ты получишь, и пусть все происшедшее останется
между нами.
С той поры Лофт стал молчалив и даже как будто немного повредился в уме: он
боялся темноты и с наступлением сумерек спешил зажечь все светильники.

- В субботу, в середине Великого поста я буду уже в аду, - часто бормотал он.
Ему посоветовали попросить приюта у пастора из Стадарстадира, который был очень
стар, тверд в вере и считался лучшим священником в округе. Помешанных и
околдованных он исцелял одним наложением рук. Пастор пожалел Лофта и позволил
ему неотлучно находиться при себе - и днем и ночью, и дома и на улице. Лофт
заметно оправился, но пастор продолжал опасаться за него, потому что Лофт
никогда не молился вместе с ним. Лофт неизменно сопровождал пастора, когда тот
навещал больных и искушаемых дьяволом, и присутствовал при их беседе. Пастор не
выходил из дома без облачения и всегда брал с собой хлеб и вино для причастия.
Наступила суббота в середине Великого поста. Лофт был болен, пастор сидел у его
постели и христианской беседой поддерживал в нем бодрость духа. Часов в девять
утра пастору сообщили, что один из его друзей лежит при смерти и просит пастора
причастить его и подготовить к благочестивой кончине. Пастор не мог ему
отказать. Он спросил у Лофта, может ли тот сопровождать его, но Лофт ответил,
что боли и слабость не позволяют ему двигаться. Пастор сказал Лофту, что все
будет хорошо, если тот не выйдет из дому до его возвращения, и Лофт обещал не
вставать с постели. Потом пастор благословил и поцеловал его. У порога пастор
опустился на колени, прочел молитву и осенил дверь крестным знамением. Люди
слышали, как он пробормотал про себя:

- Один Бог ведает, спасется ли этот человек. Боюсь, что мне не одолеть силу,
которая мешает его спасению.
Когда пастор ушел, Лофт вдруг почувствовал себя совершенно здоровым. День был
погожий, и ему захотелось выйти прогуляться. Мужчины уехали рыбачить, и дома не
было никого, кроме кухарки и одного работника, которые не стали его удерживать.
Лофт отправился на соседний хутор. Там жил один старик, человек скорее злой, чем
добрый. Сам он уже не рыбачил. Лофт попросил старика спустить для него на воду
небольшую лодку - ему, мол, охота порыбачить у самого берега. Старик выполнил
его просьбу.
Тихая погода держалась весь день, но лодки этой никто уже больше не видел. Даже
обломка от весла и то не нашлось. Только один человек видел с берега, как из
воды высунулась серая мохнатая лапа, схватила лодку и вместе с Лофтом утащила ее
под воду.

P.S. Навеяно недавними приятными воспоминаниями.

@музыка: Árstíðir

@темы: План Хермеуса Моры, Волшебство народной сказки

---

Сказки для йёюарь

Кошачий король (Шотландская народная сказка)

Давным-давно жили в глуши Шотландии двое братьев. Жили они в очень
уединенном месте, за много миль от ближайшей деревни, и прислуживала им
старуха кухарка. Кроме них троих, в доме не было ни души, если не считать
старухиного кота да охотничьих собак.
Как-то раз осенью старший брат, Элсхендер, решил остаться дома, и младший,
Фергас, пошел на охоту один. Он отправился далеко в горы, туда, где
охотился с братом накануне, и обещал вернуться домой до захода солнца.
Но день кончился, давно пора было сесть за ужин, а Фергас все не
возвращался. Элсхендер забеспокоился - никогда еще не приходилось ему
ждать брата так долго.
Наконец Фергас вернулся, задумчивый, промокший, усталый, и не захотел
рассказывать, почему он так запоздал. Но вот после ужина, когда братья
сидели с трубками у камина, в котором, весело потрескивая, горел торф, и
собаки лежали у их ног, а черный кот старой стряпухи, полузакрыв глаза,
расположился на коврик между ними, Фергас словно очнулся и рассказал брату
о том, что с ним приключилось.

- Ты, наверное, удивляешься, почему я так поздно вернулся? - сказал он. -
Ну, слушай! Я сегодня видел такие чудеса, что даже не знаю, как тебе и
рассказать про них. Я шел, как и собирался, по нашей вчерашней дороге. Но
когда настала пора возвращаться домой, горы заволокло таким густым
туманом, что я сбился с пути. Долго я блуждал, сам не знаю где, как вдруг
увидел огонек. Я скорее пошел на него. Но только я приблизился к нему, как
перестал его видеть и оказался возле какого-то толстого старого дуба. Я
влез на дерево, чтоб легче было отыскать этот огонек, и вдруг вижу подо
мной в стволе дупло, а в дупле что-то вроде церкви, и там кого-то хоронят.
Я слышал пение, видел гроб и факелы. И знаешь, кто нес факелы? Но нет, ты
мне все равно не поверишь!..
Элсхендер принялся уговаривать брата продолжать. Он даже подбросил торфа в
камин, чтоб огонь запылал ярче, и младший брат повеселел. Собаки мирно
дремали, а черный кот поднял голову и, казалось, слушал так же
внимательно, как сам Элсхендер. Братья даже невольно взглянули на него.

- Поверь же, - продолжал Фергас, - все, что я скажу, истинная правда. Гроб
и факелы несли коты, а на крышке гроба были нарисованы корона и скипетр!
Больше он ничего не успел добавить, ибо черный кот вскочил и крикнул:

- О небо! Значит, старый Питер преставился, и теперь я - кошачий король!
Тут кот прыгнул в камин и пропал навсегда...

@темы: План Хермеуса Моры, Волшебство народной сказки

---

йёюарь, специально для тебя. Прости, что так долго.

Фея и котел (Шотландская народная сказка)

Островок Сандрей, один из Внешних Гебридских островов, расположен к югу от острова Барры, и его омывает безбрежный Атлантический океан. Вокруг островка кипят волны с белыми гребешками, а на берегу всегда дует соленый резкий ветер. Над островком, пронзительно крича, проносятся морские птицы: чайки с жалобными голосами и устрицееды, что, выпятив грудь и распластав крылья белым крестом, летают с криком: "Би-глик! Би-глик! Би-глик!" (Осторожней! Осторожней! Осторожней!)
На этом островке когда-то жил один пастух. Жену его звали Мэриред. Она дружила с одной "мирной женщиной", как в старину называли фей. (А еще племя фей называли: "добрые соседи" и "маленький народец".)
Эта фея была крошечная женщина с остреньким личиком, блестящими глазками и смуглой кожей орехового цвета. Жила она в зеленом, поросшем травой холмике, что возвышался неподалеку от дома пастуха. Каждый день фея семенила по тропинке к его дому, сразу же входила в комнату и, подойдя к очагу, где горел торф, снимала с огня и уносила с собой большой черный котел. Все это она проделывала молча, а перед самым ее уходом Мэриред ей говорила:

В горн кузнец насыплет углей
И чугун раскалит докрасна.
Надо котел, полный костей,
Ко мне принести дотемна.

Вечером фея возвращалась и оставляла на пороге дома котел, полный вкусных мозговых косточек.
И вот как-то раз пришлось Мэриред отправиться на остров Барру, в его главный город - Каслбей. Утром перед отъездом она сказала мужу:
- Когда придет "мирная женщина", скажи ей, что я уехала в Каслбей. А она пусть возьмет котел, как всегда берет.
Потом Мэриред уехала, а муж ее, оставшись один в доме, принялся крутить жгут из стеблей вереска. Немного погодя он услышал чьи-то легкие шаги, поднял голову и увидел, что к дому подходит "мирная женщина". И тут ему почему-то стало жутко. Он вспомнил вдруг все рассказы о том, как феи заколдовывают людей, вскочил с места и, как только "мирная женщина" подошла к порогу, захлопнул дверь.
Надо сказать, что "маленький народец" очень вспыльчив и легко обижается. Блестящие глазки феи засверкали гневом - так ее рассердила грубость пастуха. Она ступила ножкой на выступ под окном, а оттуда вскарабкалась на крышу. Потом наклонилась над дымовым отверстием и что-то крикнула. Это был зловещий, пронзительный крик.
Пастух в ужасе прижался к двери и вдруг увидел, как большой черный котел подпрыгнул раз, потом еще раз и... вылетел в дымоход. Но там его сейчас же ухватила чья-то сухонькая смуглая ручонка.
Не скоро осмелился пастух открыть дверь своего дома, а когда открыл, феи уже не было.
В тот же вечер Мэриред вернулась с корзинкой, полной свежей сельди, и первым долгом спросила мужа, почему котел не вернулся на свое место в очаге.
- Ведь "мирная женщина" всегда возвращала его засветло, - добавила она. - Неужто позабыла? Не похоже это на нее.
Тут муж рассказал ей про все, что с ним приключилось, пока она была в отъезде, а когда досказал, Мэриред крепко выругала его за глупость.
Потом она встала, взяла фонарь и побежала к зеленому холму, где жила фея. Светила луна, и при ее свете Мэриред отыскала свой котел. Он стоял у подножия холмика и, как всегда, был полон вкусных мозговых костей. Мэриред подняла котел и уже повернулась, чтобы идти домой, как вдруг чей-то нечеловеческий голос крикнул:

Молчунья-жена, молчунья-жена,
Что к нам пришла из дремучих лесов,
И ты, что стоишь на вершине холма,
Пустите по следу злых, яростных псов!

И тут с вершины холмика донесся дикий визг. Кто-то темный, что там стоял, спустил со своры двух лежащих у его ног заколдованных псов. С громким протяжным лаем псы сбежали с холмика. Хвосты их были закручены над зелеными спинами, языки вывалились и болтались между острыми клыками.
Мэриред услышала, что кто-то за нею гонится, оглянулась и пустилась бежать, не помня себя от страха. Она знала, что псы фей могут догнать и растерзать все живое, что встретят на своем пути. Но как ни быстро она бежала, зеленые псы стали ее нагонять - она уже чувствовала, как их дыхание обжигает ей пятки, и подумала: "Еще миг, и они схватят меня зубами за щиколотки!"
И тут Мэриред вспомнила про кости в котле и догадалась, как ей спастись. Она сунула руку в котел и на бегу стала бросать на землю кости, перекидывая их через плечо.
Псы фей жадно хватали кости, и Мэриред обрадовалась, когда они немного отстали. Наконец она увидела свой дом и вскоре подбежала к двери. Но вдруг услышала, что псы опять ее догоняют, и в отчаянии крикнула мужу из последних сил:
- Впусти меня!
А как только ворвалась в дом, рухнула на пол за порогом. Муж тотчас захлопнул за нею дверь. И тут они услышали, как псы фей свирепо царапают когтями дверь и яростно воют.
Всю ночь Мэриред с мужем просидели, дрожа от страха, - спать и не ложились. Когда же утром, наконец, отважились выглянуть за дверь, увидели, что она с наружной стороны вся исцарапана когтями зеленых псов и обожжена их огненным дыханием.
С тех пор "мирная женщина" больше не приходила за котлом, а Мэриред и ее муж всю свою жизнь боялись попасться на глаза своим "добрым соседям" - феям.

@темы: План Хермеуса Моры, Волшебство народной сказки

---

Принцесса-кошка (старая кельтская легенда-сказка)

« Тёмной ночью в окошко
Стала я убегать,
И ПРИНЦЕССОЮ-КОШКОЙ
Назвала меня мать»…

1.
Было ХОЛОДНО в замке,
И топили камин
Разодетые мамки,
Излучая кармин.

Нежно лютня звучала
В НЕ текущих веках,
И легонько качала
Ты меня на руках…

Тихо струны звенели,
Напевала свирель,
И вела менестрелей
Соловьиная трель...

Засыпала я в кресле
Под дыханье отца,
Распростёршего чресла
У ИКОНЫ творца.

Вечерами молился
Неулыбчивый граф
И уступчивых фрейлин
Обнимал на балах…

Вырезал мне рисунки
Старый графский слуга,
И печеньем из сумки
Угощала карга.

У святого Сурена
Я училась читать.
Звали Леди Ровена
Мою ГРУСТНУЮ мать…

2.
Из друзей моих прежних
Только КОШКА, да я,
И любили мы нежно
ОДНОГО соловья.

За окошком рифлёным
Он тихонько сидел,
На узорные клёны
ОБРЕЧЁННО глядел…

И РАЗБИЛА… Я клетку,
И пыталась… СОВРАТЬ,
Только Кэти-кокетку
Прогнала… моя мать.

По приказу графини
Натравили собак,
И осталась я в МИРЕ
МНОЙ придуманных врак…

3.
С той поры не пыталась
Целовать меня мать,
И ПРИНЦЕССОЮ-КОШКОЙ
Стали все называть…

Я царапалась больно,
И кусала я всех,
Словно Кэти невольно
В час любовных утех.

Своенравною кошкой
Постаралась я быть,
Только чаще хотелось
Не мурлыкать, а выть…

Не забуду я вечно
Полу мрачный дворец
И ХРУСТАЛЬНУЮ клетку:
Мой волшебный ларец.

Свои светлые волосы
В чёрный красила цвет:
Это КОШКИНЫ полосы
Или графский паркет…

Женихи мои эрлы
Избегали меня,
Как нежнейшие перлы
Молодого огня.

4.
Белым магом когда-то
Был подарен ларец,
По ЗАБЫТОЙ легенде
Охраняя дворец…

Щебетал в нём с РОЖДЕНЬЯ
Золотой соловей,
Не пуская в ЗАБВЕНИЕ
Здесь живущих людей…

Под нескладные трели
ВЕЧНО жил старый граф
В мире ласковых фрейлин
И невянущих трав…

5.
И СОСТАРИЛСЯ замок,
И утихла свирель.
Нету ласковых мамок,
Только я – ...вечный ...ЗВЕРЬ…

Тёмной ночью в окошко
Вылезаю дворца…
Своенравная КОШКА,
НЕ рабыня… ларца.

@темы: Примявности нашей жизни, План Хермеуса Моры

---

We're damaged people

Life's like a dance in the circle of fire: you live as long as dancing and trying to avoid his damaging your soul lips , and die when you stop fighting with him and give yourself into the power of temptation.

We're damaged people
Drawn together
By subtleties that we are not aware of
Disturbed souls
Playing out forever
These games that we once thought we would be scared of

When you're in my arms
The world makes sense
There is no pretense
And you're crying
When you're by my side
There is no defense
I forget to sense
I'm dying

We're damaged people
Praying for something
That doesn't come from somewhere deep inside us
Depraved souls
Trusting in the one thing
The one thing that this life has not denied us

When I feel the warmth
Of your very soul
I forget I'm cold
And crying
When your lips touch mine
And I lose control
I forget I'm old
And dying

@музыка: Depeche mode - Playin the Angel

@темы: Музыкальная шкатулка, Примявности нашей жизни